Вторая мировая война в отличие от первой сама носила революционный характер, то была война за демократию и за права человека.
Очевидно, самой большой ошибкой автора было то, что, стремясь к наиболее полному единению формы и содержания, Элиот все больше и больше взрывал это единство. Особая стихотворная форма, изобретенная поэтом, стремилась к максимальному упрощению, а идея, которую она должна была выразить, не становилась проще и не хотела влезать в рамки принятой автором драматургической формы. Трагическое религиозное мировоззрение поэта постоянно находилось в противоречии и с капризными поворотами сюжета, и с языком пьесы.
Театр Орфа, сложившийся в 30-40-х годах под влиянием новаторских идей начала века, в известной степени противопоставлен «театру иллюзий», господствовавшему в опере. Вместо буквально и однозначно понимаемого сюжета Орф предлагает иносказание, аллегорию, символ. Вместо действия — иллюстрированный «сценическими картинами» рассказ. Вместо динамичной драматургии — нарочитую статику «картин»; вместо индивидуализированного образа — обобщенный «тип», вместо максимального перевоплощения актера — его «отчуждение» от образа.
В ряде образов запечатлел Уэскер трудный, кризисный момент в развитии коммунистического движения в Англии во второй половине 50-х годов, достаточно типичный и показательный для всего коммунистического западного движения. Автор сопоставляет, сравнивает, давая возможность зрителям самим делать выводы, не в силах в то же время скрыть и своего личного отношения, своей симпатии или антипатии к тому или иному персонажу. Так, образ рабочего Монти Блэта, сменившего коммунизм на лавчонку на севере Лондона, решившего жить отныне только для дома, для семьи, для друзей, глубоко чужд Уэокеру, хотя он и дает возможность своему герою выговориться до конца, всесторонне мотивировать свое поведение. Стойкая человечная мать Ронни и Ады Сарра, напротив, очень симпатична автору. Поверив однажды, что социализм — это счастье, Сарра вступила в партию. Она верила и продолжает верить истово, наивно, не сомневаясь. «Если электричество убьет кого-то, я должна быть против электричества? Я должна погасить мой свет? Социализм — мой свет, можешь ты это понять? Путь жизни. Человек может быть прекрасным…,» — возражает она сыну, когда тот напоминает ей о венгерских событиях, о жертвах культа личности. Драматург вполне солидарен со своей героиней, когда она осуждает тех, кто перестал бороться, кто легко забыл идеалы и цели своей прежней борьбы, предал их: «Ты даешь им немного денег, они покупают телевизор и полагают, что это — все, большего не надо, больше они ни о чем не думают! Ты этого хочешь? Мира, где люди не задумываются ни о чем больше?» Но вера Сарры Кан кажется Уэскеру слишком бездумной и от этого немного слепой. Ронпи дорог его создателю, потому что он хочет думать, не потерял желание действовать. Он усомнился, он потрясен, но он уже ищет и будет продолжать искать свой путь к социализму.
На новом этапе чисто просветительские цели все больше отходят на второй план, уступая место более активному вмешательству искусства в общественную жизнь. На сценах Народных театров классика постепенно оттесняется современными пьесами с острой социальной проблематикой. Изменения в репертуарной политике отчасти связаны с подъемом демократического движения в странах Западной Европы, с ростом общественного сознания народных масс, с повышением их культурного уровня.
В конце 40-х и в начале 50-х годов, как совершенно верно рассчитал Элиот, комедия гостиной была господствующим жанром в английском театре и должна была оказаться привлекательной и вполне доступной английской аудитории. Действительно, в эти годы Элиот оказался модным драматургом. Но он вошел в моду лишь в театрах Вест-Энда, среди снобистской публики, состоящей из представителей высших классов общества. Экзистенциалистско-эстетские настроения Элиота щекотали нервы. В них было что-то раздражающее, неприятное. В то же время смутная таинственность этих пьес, ощущение чего-то большого, недосказанного выгодно отличали драмы Элиота от уже приедавшихся великосветских фарсов. Однако религиозная тема пьес Элиота отталкивала публику, несмотря на то, что автор всячески старался приподнести ее в самом привлекательном виде.
Капитулирует Жак, герой пьесы «Жак, или Подчинение», взбунтовавшийся, было, против своего семейства. Результаты такой капитуляции, как везде у Ионеско, фантастичны и кошмарны: у Роберты, невесты Жака, три носа, а сама пьеса заканчивается эротической оргией, причем автор пишет в ремарке, что финал нужно сыграть так, чтобы зрителю стало противно.
Но никогда, быть может, различие их не было столь содержательно и вместе с тем столь сложно, как теперь. Граница между такими парами понятий: знать и творить , иметь и быть , учить и любить , рассуждать и воображать — это и есть граница интеллектуализма. Разница между священной интеллектуальной озабоченностью таких, скажем, разных художников, как учитель свободы Сартр, поэт чистоты Ануйль, трагический Брехт и жестокий Бергман — с одной стороны, и подлинной духовностью искусства, свободой, присутствием личности, моцартианской беззаботностью в творчестве Феллини, Чаплина, Хемингуэя, Мейерхольда, Пикассо — с другой, — как бы ни были трагичны их произведения и какие бы кричащие противоречия нашего столетия они ни отражали. Водораздел этот идет между тем, о чем толкует художник, и тем, что он есть.
Теплая вонючая грязь буржуазно-мещанского быта или бурные катаклизмы революционного переворота — вот две крайности, предстающие в драме недавних лет. Они отражают, с одной стороны, сознание того, что невозможно дольше жить в авгиевых конюшнях капиталистической цивилизации, а с другой, сомнение в том, действительно ли можно насилием очистить мир от скверны. Может быть самая существенная сторона пьесы «Марат/Сад» заключается в подробности, на которую почти не обращают внимания: притча о французской революции разыгрывается в сумасшедшем доме после революции, в 1808 г., т. е. тогда, когда на смену диктатуре Конвента пришла единоличная военная и полицейская диктатура Наполеона.
Молодой повар Петер из ресторана «Тиволи» в «Кухне» (оба эти образа, как правило, отождествляются), о котором сказано, что все три года в ресторане «он прожил исключительно на нервах», что он находится непрестанно в состоянии особого нервного напряжения. «Мозги человеческие- все время в движении. Все время (курсив автора). Я говорю вам»,- пытается объяснить товарищ Петера, грек Димитрий. «Ну что тебе надо? Денег? Работы? Еды?» — недоумевающе вопрошает хозяин ресторана Маренго. А Петер лишь отрицательно качает головой и вновь смеется своим странным, маниакальным смехом, в котором, как пишет автор, слышатся и насмешка, и удивление, и язвительность, и боль. Однако образ любимого героя испытывает в творчестве Уэскера и интересную эволюцию — волнение сердца, трепет нервов все в большей степени вытесняются волнением и поисками мысли.