Драматургическая теория Элиота, разработанные им формы новой поэтической драмы в ряде случаев оказались весьма удобными для выражения мировоззрения поэта в его собственной драматургической практике. В центре элиотовской драмы — герой, поставленный обстоятельствами в ситуацию, которая ведет его к ощущению нереальности своего земного существования. Он начинает искать ответ на самые общие проблемы жизни и приходит к выводу о том, что лишь посвящение себя высшему, божественному разуму может принести спокойствие и вечное бессмертие. Вслед за прозрением героя наступает страдание, необходимое для высшего видения мира. Элиот не пытается решить проблему страдания. Он воспринимает страдание как таинство, нечто непостижимое, от чего нет спасения, а есть лишь возможность выбора. «Типичную элиотовскую пьесу можно определить как таинство страдания, представленное в драматургической форме».
Действие первой сцены третьего акта происходит во время последней ночи осужденного. Атмосфера сгущается до предела, конфликт мира казенного и мира человеческого обнажен, как нигде в пьесе. Контраст трагического и повседневного в предшествующем акте утверждал права жизни перед лицом смерти. Здесь этот же контраст глубоко циничен: от липа обыденности выступают равнодушные чиновники, пособники смерти — надзиратели, начальник тюрьмы, палач. Вместо грубого, но здорового смеха предыдущих сиен — черный юмор, доходящий до грани кощунства в сцене с палачом. Он напевает сентиментальную песню, а затем, под звуки религиозного гимна, который поет его подручный, вслух рассуждает о технических деталях предстоящей работы. Только г. самом конце сцены наступает необходимая эмоциональная разрядка. В воцарившейся тишине ночи звучит задумчиво-печальный монолог Ригена и песня, которую поет для смертника молодой заключенный В.
Народный театр обратился прежде всего к хроникам Шекспира. Историческая хроника «Ричард II» ознаменовала начало Авиньонских фестивалей Вилара. «Генрих IV» был выбран Роже Планшоном для открытия Театра де ля Сите. Обе пьесы были поставлены в первые же сезоны деятельности Миланского Пикколо-театра. Эти спектакли отнюдь не были реставрацией, рабским следованием установившимся традициям.
Жизнь является, несомненно, основным материалом для драматурга, но (в то же время) для подлинного произведения искусства, для выражения вечной, вневременной истины необходимо абстрагироваться от жизни.
Подлинный поэтический язык в драме должен иметь такое же широкое поле употребления, как у величайших мастеров прошлого, а именно у Шекспира, умевшего говорить стихами о самом простом, обыденном.
Драма имеет то преимущество (перед другими видами искусства), что она может представить мир более полно, и еще одно, что корни ее уходят в обряды, ритмы которых близки человеческому естеству».
Если драматурги и заводят иной раз читателей в рестораны, то не думайте — отнюдь не в их просторные, светлые залы с охлажденным воздухом и мелодичным звоном ножей, бокалов, сменяемых тарелок, мы попадаем тогда прямехонько на кухню, где готовится пища. На кухню, где царят духота и гвалт, где снуют в бешеном ритме потные, обалдевшие люди. На кухню, похожую на преисподнюю, в которой повар — Вельзевул, а официанты — его подручные, готовящие адские зелья. Кухня — место ссор, драк, преступлений. «Кухня» — так и назвал свою пьесу Арнольд Уэскер, а в предисловии к ней заметил: «Мир мог быть сценой для Шекспира, для меня он — кухня: люди появляются, исчезают и не задерживаются настолько, чтобы успеть понять друг друга; дружба, любовь и вражда забываются, едва успев возникнуть». Мир-кухня с ее чадом и дрязгами, общество-казарма, современная жизнь — словно гигантская рыночная площадь с непрерывными сделками, жаждой наживы и обмана — такой предстала действительность в пьесах, написанных и поставленных в Англии в конце 50-х годов.
Проблема заключалась в том, чтобы найти такую форму эмоционального выражения, которая будет в высшей степени универсальной и безличной. Задача поэта, в соответствии с этой «безличной» теорией,- превратить свои переживания, свой опыт в нечто более цельное, абстрагированное от действительности, призвать к порядку хаотическое нагромождение эмоций в соответствии с особенностями мировоззрения художника.
Стремление к устранению отдельно взяток эмпирической личности, вместо которой должен заговорить «голос бытия», есть не что иное, как антропоморфизм, рождавший мифы древности и аналогичным образом приводящий к своеобразно преломленному мифологизму, нередкому в современном искусстве.
Чопорным блюстителям порядка и нравственности было от чего стыдливо морщиться и сетовать! Место действия пьесы Биэна «Смертник» — тюрьма; место действия «Заложника» — не то притон, не то самый что ни на есть низкопробный бордель в Дублине. Обитателей этого дома никак не заподозришь в добропорядочности. «А ну, пошли вон со сцены, погань проклятая!» — кричит проститутка женоподобным юношам, едва открывается занавес. «Порядочной проститутке тут копейки не заработать, когда кругом такие вот вертятся», — сетует она. Молодые драматурги, взяв зрителей за руки, отправились вместе с ними на рынки, в трущобы, в заведения, почище тех, какие возглавляла миссис Уоррен в Лондоне, Брюсселе и Вене, столкнули их лицом к лицу с бродягами, нищими и преступниками.