Наконец, документальная драма, не останавливаясь ни перед чем, не щадя чувств зрителя напоминанием о садизме, лагерях смерти и преступниках фашизма, неумолимо и совсем уже неожиданно перекликается с еще одним новым театральным явлением Запада — с «театром жестокости». И хотя перекличка эта симптоматична, но вопрос о «театре жестокости», полностью противостоящем интеллектуализму и связующем особой нитью драму абсурда с обновленной традицией экспрессионизма,- проблема особая, тема иной статьи.
Принято уже в советском театроведении считать Беккета последователем «сартризма». Имеет смысл обратить внимание и на то, что беккетовскио метафоры по своей сценической структуре отталкиваются, как «от противного»,- от гигантских театральных метафор Брехта. Не случайно в режиссуре Питера Брука, в его «Короле Лире» без труда можно увидеть прямое влияние и брехтовской эстетики, и философии экзистенциализма,- в чисто беккетовской интерпретации сцены двух нищих на пустых подмостках, словно огороженных колючей проволокой,- Лира и Глостера.
Сложность и в то же время связь не о гуманистических направлений с некоторыми традициями литературы прошлого — в особенности с нравственной философией и критическим методом реализма Достоевского и Толстого — заключается в характерном сочетании проповеди идеала добра с жестокой демистификацией социальной действительности, срыванием всех и всяческих масок в творчестве современных западных художников-гуманистов.
В разных формах интеллектуализм и, в частности, сартровская теория ситуации, продолжает быть одним из средств анализа человеческого поведения в современных условиях, Однако на смену идут уже другие направления, связанные так или иначе с традициями интеллектуальной драмы, но резко отличающиеся от нее по самой своей структуре.
Однако сама по себе привлекательность синтетической драмы для современных композиторов не снимает основного противоречия оперного творчества наших дней — постоянных поисков новых путей и — одновременно — прочности, цепкости старых навыков оперного письма, приверженности традиционным формам. Преобразования в мире оперы велики, но ни один жанр не сохранил, пожалуй, столько традиционного, как опера. Эту избитость, изношенность приемов нередко пародировали сами композиторы. Достаточно вспомнить «Оперу нищих» в Англии XVIII в. или «Любовь к трем апельсинам» Прокофьева. Сравнительно свежий пример — «Карьера мота» Стравинского (1951), где весь привычный арсенал оперных средств есть одновременно предмет и любования, и насмешки. Сочиняя в свои поздние годы «Карьеру мота», Стравинский не хотел и не мог работать «всерьез» в оперном жанре. Театр Стравинского известен по его «Истории солдата», где рассказчик и мимический актер порознь разыгрывают одну и ту же ситуацию, по его опере-пародии «Мавра». (Опера «Соловей» в этом смысле — явление побочное, не имевшее продолжения.)
Рисованные картины на экране органично переходили в действие актеров на сцене. В брехтовском спектакле «Швейк во второй мировой войне» Планшон применил вращающуюся сцену и прожектора для создания крупных планов и панорамирования. Правда, чрезмерное увлечение чисто техническими находками и зрелищной стороной спектакля несколько снизило его идейно-политическое звучание.
Все особенности проявили себя в творчестве наиболее оригинального представителя швейцарской школы интеллектуалистов — Макса Фриша. Героем его драматургии является безответственный представитель толпы, обыватель. В этом смысле Фриша можно считать прямым последователем Брехта. В пьесах «Андорра» и «Бидерман и поджигатели» Фриш по-брехтовски исследует пристально и беспощадно весь механизм «шкурных» интересов трусости, эгоизма и безответственности толпы Бидерманов, поведение которых и приводит к тому, что они преспокойно терпят у себя на чердаке баки с бензином, холуйски угощают «поджигателей» жирным гусем (снова этот пресловутый символ немецкого филистерства — гусь!) и угодливо дают в руки «поджигателей» спички; затем удивляются, что в их доме начинается пожар.
Уже во время самого мирного митинга убит другой солдат — Хорст. Пацифизм не действует, пацифизм бессилен. Как приостановить убийства на земле? Будет ли им конец? Тяжким раздумьем приговоренного к смерти сержанта армии ее величества королевы английской Масгрейва, так похожего на проповедника, аскета и фанатика, заканчивается пьеса Ардена. В предисловии к ней автор заметил также, что произведение его направлено против насилия, и не дай бог подумать, что оно защищает «кровавую революцию», но и «полный пацифизм» для автора — слишком «твердая доктрина». В другой статье, отвечая на вопросы журнала «Le theatre dans le monde» о судьбах реализма, Арден заявил, что во всех своих пьесах он исследует прежде всего проблемы «свободы и порядка» и считает их как психологическими, так и социальными, полагая, однако, что «социальные связи в большей мере, чем психологические, стимулируют современных писателей». В сезон 1959/(50 г. внимание лондонской театральной общественности приковала постановка пьесы Роберта Болта «Человек для любой поры», в сезон 1960/61 г.- пьесы Джона Осборна «Лютер». Примерно в то же время с успехом были осуществлены постановки «Святой Иоанны» Шоу и «Жизни Галилея» Брехта. Во всех этих спектаклях говорилось о верности и неверности, об умении быть стойким и об отсутствии стойкости, о совести и общественном долге, о природе героического.
Гамлетовское «Слова, слова, слова…» стало как бы эпиграфом ко всему разрушительному, анти идеологическому пафосу абсурдистской драмы. Как в ее первоначальный, французский период, так и в период ее дальнейшего, английского развития. В английском абсурде доминирующей интонацией стало раздражение на весь белый свет, главной темой — взаимонепонимание близких людей; мотивы пресловутой «некоммуникабельности», если и родились в драме француза Камю «Непонимание» (1944), то по-настоящему были развиты именно в английской драме 50-х годов, в пьесах «рассерженных», а затем в пьесах английского абсурда. Только позднее английская драматургия обратится к исследованию социальных, бытовых, исторических аспектов современного мира.
Являясь глубочайшим почитателем великого Брехта, Сартр утверждает, что в «Годо» Беккет учится у Брехта и является его прямым продолжателем; нам же представляется, что Беккет сам оказывается как бы в роли одного из брехтовских персонажей: в позиции изолированного и беспомощного индивида, который, будучи не способен понять природу подавляющих его сил, не способен и бороться против них.