Речь идет не о моем сочинении, а о трагедии Софокла, за которой стоит целый мир». Попытаемся разгадать смысл этих слов. Прежде всего, как можно интерпретировать Софокла современными средствами, ни в чем его не изменяя, и какие современные средства имеются в виду? В каком смысле Орф называет свою «Антигону» культовой драмой, противопоставляя ее обычной опере, и какой мир полагает он стоящим за трагедией Софокла?
Определеннее других драматургов выразил Уэскер и новый порыв всей современной английской драмы к социалистическим идеалам, несмотря на разочарования и сомнения в путях движения к социализму, несмотря на смятение, охватившее души молодежи, а также желание искать и находить при этом новые, собственные пути. Идеи социализма — это не только прошлое 30-х годов, о котором тоскуют английские авторы. С социализмом связывают они и будущее человечества. Уэскер осуществляет эти самостоятельные поиски новых путей как бы непосредственно на наших глазах: он предлагает один путь, исследует и отвергает его, затем обращается к следующему и т. д. Так, вся пьеса «Я говорю об Иерусалиме» представляет собой рассмотрение своего рода утопического эксперимента в духе Уильяма Морриса, пред-принятого сестрой Ронни Адой и ее мужем Дейвом: удалившись в Норфольк, они хотят построить там социализм для себя, некий личный социализм в изолированном уединенном мирке. Уэскер с интересом анализирует идеи супругов, их образ жизни. Но у него хватает мужества показать и даже объяснить крушение заведомо обреченного на неудачу опыта.
Теплая вонючая грязь буржуазно-мещанского быта или бурные катаклизмы революционного переворота — вот две крайности, предстающие в драме недавних лет. Они отражают, с одной стороны, сознание того, что невозможно дольше жить в авгиевых конюшнях капиталистической цивилизации, а с другой, сомнение в том, действительно ли можно насилием очистить мир от скверны. Может быть самая существенная сторона пьесы «Марат/Сад» заключается в подробности, на которую почти не обращают внимания: притча о французской революции разыгрывается в сумасшедшем доме после революции, в 1808 г., т. е. тогда, когда на смену диктатуре Конвента пришла единоличная военная и полицейская диктатура Наполеона.
Если для буржуа 20-х годов викторианская Англия представлялась как нечто вроде «потерянного рая», символом капиталистического богатства и процветания, то для современного буржуазного зрителя этот «рай» переместился в США. Поэтому и действие в спектакле Пикколо-театра перенесено из Англии времен королевы Виктории в США накануне первой мировой войны. В новой буржуазной мифологии президент сменил королеву, и в бюро шефа полиции висит, естественно, портрет Авраама Линкольна, фунт стерлингов заменился долларом, а конюшня, где Макхит справляет свою свадьбу, преобразилась в гараж — место действия многих гангстерских фильмов.
З. Мельхингер исходит из чувства театра, равнозначного у него чувству протеста, присущему каждому и реализованному в социальной функции театра; театр — это островок реальности, внеположный миру обманутых и обманщиков, миру вечных «иллюзий». Наконец, З. Бентли пишет о проекции на сцене реальных отношений, связей, борьбы, ежечасно порождаемых жизненным опытом, конкретно-исторической и социально-бытовой диалектикой.
Брехт точнее других драматургов определяет социальные корни фашизма, по большая зрелость его политической мысли не ставит его в оппозицию к другим писателям, освещавшим предпосылки утверждения фашизма. Надо говорить о единстве всех демократически настроенных писателей, всех, кто борется за истинный гуманизм в этой волне драматургии, направленной против фашистского тоталитаризма.
Характеризуя первые пьесы молодых англичан, критики-соотечественники, склонные к широким обобщениям и историческим аналогиям, назвали их «ричардсонами послевоенного поколения», а также упрекнули в недостатке интеллектуальности, в том, что они не идут дальше «ричардсоновского анализа чувств», прибегая подчас к простой их регистрации. Высказывались также предположения и надежды, что вслед за ричардсонами появятся и филдинги: «…не следует забывать, что самого Ричардсона превзошел его же современник — Генри Филдинг, которому глубокий анализ чувств, данный Ричардсоном, помог создать великую реалистическую традицию в английской литературе, радующую нас и по сей день». Но литературный процесс развивался на этот раз несколько иначе — анализ чувств не противостоял с самого начала ни острой социальной критике, ни реалистическим традициям английской литературы.
Словно один на один с историей. Одна рельефная человеческая фигура во всей своей натуральной нищете предстает одинокая, виновная и невиновная, активная и бессильная в центре лишенного источника света небывалого освещения.
В музыкальной характеристике Майлса проступает одна чрезвычайно характерная для композитора Бриттена черта — его пристрастие к простой мелодии и необычайно тонкое использование эффекта примитивной песни в сложной вокально-инструментальной партитуре. В «Повороте винта» детские песни, сохраняя свою самостоятельность и изолированность, вплетаются как чисто-мелодический голос в сложный ансамбль.
Все послевоенное творчество Элиота направлено на то, чтобы показать тщетность земных надежд, убедить зрителя в существовании бесконечной, безвременной реальности духа. В этом постоянном подчеркивании сверхъестественного уровня существования, где нет места ни надеждам, ни разочарованиям, и состоит основной религиозный характер драм Элиота. В основе их все тот же образец — постижение героем своей исключительности, приятие ее, выбор своего пути в заданной ситуации и искупление.