Представлять абсурдизм как аберрацию нормальных художественных понятий уже нельзя. «Театр абсурда» принадлежит к тем фактам, которые нельзя ни отменить, ни замолчать.
Менее пристально обычно рассматривают психологию и идеалы фашизма, а они-то как раз обладают способностью возрождаться в новом обличье и находить своих последователей в наши дни.
Фашизм всегда опирался и опирается не только на шкурнические и низменные инстинкты, но и на некоторые высокие духовные, идеальные побуждения людей, намечая действенный выход из социальных и философских противоречий. (Так, гитлеровские идеологи задним числом «обращали» в свою веру «антихриста» Ницше и фаустианство Гете, «варварское неистовство» Вагнера и романтизм Клейста, идеализм Шеллинга и Фихте, рассудительный фанатизм Лютера; миф о Нибелунгах трактовали как мессианское свидетельство величия, мистики и избранности «германского духа»; в Италии аналогичной фальсификации — без мистики, правда,- подвергались великие стили прошлого — ренессанс и барокко, не говоря уже о древней римской государственности.) Об этой «идеальной», духовной стороне дела достаточно углубленно написано в «Докторе Фаустусе» Томаса Манна. Обычно, говоря об этой книге и ее проблемах, сосредоточивают свое внимание на вопросах искусства Леверкюна, уже зашедшего в душевный тупик. Меньше внимания уделено нашими исследователями тем страницам и главам этой книги, которые прямо и последовательно отвечают на вопрос о том, как в студенческих немецких кружках возникала духовная подготовленность и потребность в идее фашистского типа. Только размышляя над этой проблематикой книги Манна, можно приблизиться к пониманию того, почему гестаповцы после палаческой своей работы со спокойной душой слушали Моцарта; или почему воспитанный военной идеологией человек массы (в документальном фильме «Человек, который улыбается») продолжает улыбаться и в 60-е годы: готовые схемы из него не вышибешь.
Того немногого, что становится известно о смертнике (он принял участие в товарище по заключению, в свой последний вечер гонял по двору мяч, а потом стоял, подняв лицо к небу), недостаточно, чтобы он стал пля нас конкретной, неповторимой личностью — тогда бы его драма затмила все остальное, но достаточно для того, чтобы возник эффект сопереживания. Автор не оправдывает убийцу (причины его преступления остаются неизвестными), но не может примириться с тем, что право вершить человеческими судьбами дано суду пристрастному и неправедному. Простое сопоставление фактов говорит о несправедливости буржуазного правосудия: мяснику, зарезавшему брата, вынесен смертный приговор; джентльмену, до смерти избившему жену, смертный приговор заменен пожизненным заключением; другой джентльмен — худший преступник из трех, растратчик, из-за которого два человека покончили с собой,- жив и здоров, не испытывает угрызений совести и, отсидев небольшой срок, снова займет место в обществе. Так наглядно раскрывается то, о чем говорит Риген: в тюрьме сидят мелкие преступники, а крупные, имеющие деньги и власть, гуляют на свободе. Тем острее ощущают арестанты надвигающуюся смерть безымянного парня, одного из них.
В мысли автора нет прямолинейной назидательности: заключенные, разумеется, тоже далеко не ангелы, но дело не в личных качествах, а в том, какое развитие они получают и в какой среде. Даже, казалось бы, традиционные национальные предрассудки имеют точный социальный адрес. Англичанин-койтрабандист — свой среди заключенных, а англичанин-палач для тюремных властей — чун;ак. Начальник тюрьмы сетует: «Мы помещали объявление, что требуется палач-ирландец… с хорошим знанием ирландского языка… Но не было подходящих кандидатур».
Высшей своей миссией, благородной духовной своей «ангажированностью» интеллектуализм считал разрушение этого «единства» в умах людей и в то же время воссоединение разорванного надвое человеческого сознания. Другими словами, интеллектуализм во всех своих различных стадиях и проявлениях связан с эпопеей антифашизма. Когда разразилась война, произошла вспышка «раскаленного разума» (Аполлинер), образовав целую школу новой трагедии.
Засадить человека в тюрьму и даже лишить его жизни, но бессильны внушить страх или почтение. Наверху придумывают законы и установления — а внизу живут независимо от навязанной государством регламентации, ей наперекор.
Некогда Шоу с огромной горечью писал о трагической подоплеке веселья своих соотечественников: «…бессмысленный, ужасный, злобный смех. Пока ты молод, ты пьянствуешь с другими молодыми парнями и сквернословишь вместе . с ними; и так как сам ты беспомощен и не умеешь ни помочь им, ни подбодрить их, ты скалишь зубы, и язвишь, и издеваешься над ними — зачем они не делают того, что ты сам не смеешь сделать».
В пьесах Уэскера «Кухня» и «Картошка ко всем блюдам» кухня ресторана и военный лагерь (модели общества) — тюрьма для тех, кто в них находится.
Смещение фокуса внимания принципиально: пьеса не об одном человеке, обреченном на смерть, а о многих людях, остающихся жить; этим и определяется жанр пьесы- «комедия-драма» (термин принадлежит самому Биэну).
За все происходящее в мире, отвечает человек. И не во вне, не в других, а в самом себе должен искать он корни зла, терзающего мир. Уничтожить корни зла в собственной душе, принять на себя всю полноту ответственности за все, что творится в миро,- вот путь, который приводит к активной борьбе против конкретных социально-политических форм зла, утвердившихся в мире,- в первую очередь против фашизма, снимающего с человека ответственность уже тем, что он уничтожает индивида, превращая его в крошечную деталь механизма, осуществляющего идею, стоящую выше целей и ценности жизни отдельного человека и даже всего народа в целом.